В этих местах воздух всегда влажный. Холодный, липкий. Лезет под ткань из грубой шерсти, льнёт к телу, которое ещё помнит острый запах огня в глубине очага. То ли сам пытаясь согреться, то ли стремясь сделать тело таким же холодным и влажным, как галька вокруг.
Из-за тумана не видно моря. Он стелется у самой изгороди, поднимаясь сероватым облаком вдоль обрыва. Но море слышно. Волны точат скалы там, внизу, с хрипом разбиваясь о камни.
Трава за изгородью длинная, высокая... изумрудная. Почти волшебная в этом сером, холодном, солёном месте с приземистым домами из грубого камня. Покачивается, колышется, шуршит, будто бархатная бумага.
Агата почти видит, как скоро там, в бархатном изумрудном море зацветёт лаванда. Как будут шуршать и кланяться ветру сизые колоски. Как будет рвать покрывало из мха багульник у берега. Как вереск наполнит воздух медовой солью. Как будут вить гнёзда ласточки.
Мурашки покрывают кожу, дёргает судорога между лопаток. Она обхватывает плечи ладонями, трёт, переминается с ноги на ногу, с шипением втягивая воздух сквозь зубы. Обломанные по краям ногти синие у кутикулы. Пальцы не прекращают дрожать, что бы она не делала.
Маленькое неровное окно. Четыре линии. Внизу, в уголке трещина. Горит оранжевым светом. Там очаг, тепло, грудной раскатистый смех и детские колокольчики. Там мозолистые от труда и работы, но добрые руки. Там с любовью кто-то большим пальцем убирает мучную пыль со щеки. И смотрит в глаза. Долго, внимательно, будто эти четыре стены и соломенная крыша — единственное место, где им хочется быть.
Агата почти чувствует запах похлёбки и тёплого хлеба, и верескового мёда, налитого в чашку напополам с молоком. Сглатывает, не чувствуя губ. Кривит рот, запрокидывает голову, в бессильной жалости стонет и вскрикивает, больше походя на скрипящую дверь. Злости больше нет, она ушла. Осталась только жалость. И горе. И тошнота. Мерзость зреет внутри неё. Пучится и переливается, как гнойный нарыв.
Пожалуйста, помоги.
Пожалуйста, убей.
Пожалуйста... пожалуйста...
...хоть что-нибудь.
Каменная ступенька обжигает холодом. Грубая ткань слишком тонкая, чтобы не промокнуть от влажной плёнки, которую оставил на крыльце туман.
Интересно, они похоронят её, когда утром надут серо-синее от холода тело? Или мельник просто сбросит её с обрыва, пока не проснулись дети?
Деревянные доски двери касаются лопаток.
Агата всхлипывает тихо, беззвучно. Растягивает рот с опущенными уголками. Это всё, что у неё осталось. Никто не ответил. Ни на крики, ни на мольбы. Любить её не за что, а за заботу дать нечего. Хрупкое, больное от голода тело не стоит ничего.
— Пожалуйста, — затылок упирается в шершавое дерево, губы шевелятся, но Агата не издаёт ни звука. И не знает, чем хочет закончить просьбу...
Смерть приходит тихо. Постукивает о подбитые камни клюка. Длинный, с грязными разводами плащ колышется вокруг щиколоток. У смерти круглые глаза из янтаря и длинный костяной клюв, белый от времени.
Агата знает, что уже не сможет встать или хотя бы оторвать затылок от двери. И улыбается, приподнимая уголок рта.
— Тебе мне тоже нечего дать. — В горле стоит песок, но на кашель не осталось сил. — Ты поэтому шла так долго?
Смерть наклоняется к ней, протягивая руку к лицу. Агата опускает веки, вдыхает глубоко и ровно. Руки у смерти мягкие, как старая кожа, осторожные, аккуратные. Пальцы убирают с лица грязные, висящие сосульками волосы. По лбу, щеке и уху тянется ряд сухих бледных рубцов и красных влажных ожогов — подарок от Преподобного.
— Да, — ей хочется рассмеяться, но получается только хриплый плевок, — даже Чуме нечего было взять у меня. — Но стоит руке прекратить касаться её, Агата чувствует, как изнутри её омывает невыразимая волна страха и немыслимым усилием тянется вслед за рукой, судорожно втягивая воздух и всхлипывая: — Нет! — Боль, паника, мольба.
Руки подхватывают, лицо утыкается в плечо, чувствуя подбородком металлическую пряжку. От Смерти пахнет травами и маслом, свечным воском и чесноком. А ещё... ещё теплом. Живым и человеческим.
Горькие, детские, будто в подол матери, рыдания сотрясают спину.
— Я не хочу умирать. — Тихий, дрожащий шёпот обжигает уши.
Полы старого, грязного у подола плаща запахиваются вокруг неё, закрывая спину от тумана и холода. У Смерти сильное сердце — Агата чувствует, как чужие глухие удары убаюкивают её с каждым тактом.
— Хорошо...
Улыбку легко услышать. Особенно тем, кому не улыбались слишком долгое время. И, уже проваливаясь в пустоту, Агата улыбается в ответ.
Из-за тумана не видно моря. Он стелется у самой изгороди, поднимаясь сероватым облаком вдоль обрыва. Но море слышно. Волны точат скалы там, внизу, с хрипом разбиваясь о камни.
♠ ♠ ♠ ♠ ♠
Ветер поёт. Дёргает подол, терзает волосы. Солонит кожу.Трава за изгородью длинная, высокая... изумрудная. Почти волшебная в этом сером, холодном, солёном месте с приземистым домами из грубого камня. Покачивается, колышется, шуршит, будто бархатная бумага.
Агата почти видит, как скоро там, в бархатном изумрудном море зацветёт лаванда. Как будут шуршать и кланяться ветру сизые колоски. Как будет рвать покрывало из мха багульник у берега. Как вереск наполнит воздух медовой солью. Как будут вить гнёзда ласточки.
Мурашки покрывают кожу, дёргает судорога между лопаток. Она обхватывает плечи ладонями, трёт, переминается с ноги на ногу, с шипением втягивая воздух сквозь зубы. Обломанные по краям ногти синие у кутикулы. Пальцы не прекращают дрожать, что бы она не делала.
Маленькое неровное окно. Четыре линии. Внизу, в уголке трещина. Горит оранжевым светом. Там очаг, тепло, грудной раскатистый смех и детские колокольчики. Там мозолистые от труда и работы, но добрые руки. Там с любовью кто-то большим пальцем убирает мучную пыль со щеки. И смотрит в глаза. Долго, внимательно, будто эти четыре стены и соломенная крыша — единственное место, где им хочется быть.
Агата почти чувствует запах похлёбки и тёплого хлеба, и верескового мёда, налитого в чашку напополам с молоком. Сглатывает, не чувствуя губ. Кривит рот, запрокидывает голову, в бессильной жалости стонет и вскрикивает, больше походя на скрипящую дверь. Злости больше нет, она ушла. Осталась только жалость. И горе. И тошнота. Мерзость зреет внутри неё. Пучится и переливается, как гнойный нарыв.
Пожалуйста, помоги.
Пожалуйста, убей.
Пожалуйста... пожалуйста...
...хоть что-нибудь.
Каменная ступенька обжигает холодом. Грубая ткань слишком тонкая, чтобы не промокнуть от влажной плёнки, которую оставил на крыльце туман.
Интересно, они похоронят её, когда утром надут серо-синее от холода тело? Или мельник просто сбросит её с обрыва, пока не проснулись дети?
Деревянные доски двери касаются лопаток.
Агата всхлипывает тихо, беззвучно. Растягивает рот с опущенными уголками. Это всё, что у неё осталось. Никто не ответил. Ни на крики, ни на мольбы. Любить её не за что, а за заботу дать нечего. Хрупкое, больное от голода тело не стоит ничего.
— Пожалуйста, — затылок упирается в шершавое дерево, губы шевелятся, но Агата не издаёт ни звука. И не знает, чем хочет закончить просьбу...
Смерть приходит тихо. Постукивает о подбитые камни клюка. Длинный, с грязными разводами плащ колышется вокруг щиколоток. У смерти круглые глаза из янтаря и длинный костяной клюв, белый от времени.
Агата знает, что уже не сможет встать или хотя бы оторвать затылок от двери. И улыбается, приподнимая уголок рта.
— Тебе мне тоже нечего дать. — В горле стоит песок, но на кашель не осталось сил. — Ты поэтому шла так долго?
Смерть наклоняется к ней, протягивая руку к лицу. Агата опускает веки, вдыхает глубоко и ровно. Руки у смерти мягкие, как старая кожа, осторожные, аккуратные. Пальцы убирают с лица грязные, висящие сосульками волосы. По лбу, щеке и уху тянется ряд сухих бледных рубцов и красных влажных ожогов — подарок от Преподобного.
— Да, — ей хочется рассмеяться, но получается только хриплый плевок, — даже Чуме нечего было взять у меня. — Но стоит руке прекратить касаться её, Агата чувствует, как изнутри её омывает невыразимая волна страха и немыслимым усилием тянется вслед за рукой, судорожно втягивая воздух и всхлипывая: — Нет! — Боль, паника, мольба.
Руки подхватывают, лицо утыкается в плечо, чувствуя подбородком металлическую пряжку. От Смерти пахнет травами и маслом, свечным воском и чесноком. А ещё... ещё теплом. Живым и человеческим.
Горькие, детские, будто в подол матери, рыдания сотрясают спину.
— Я не хочу умирать. — Тихий, дрожащий шёпот обжигает уши.
Полы старого, грязного у подола плаща запахиваются вокруг неё, закрывая спину от тумана и холода. У Смерти сильное сердце — Агата чувствует, как чужие глухие удары убаюкивают её с каждым тактом.
— Хорошо...
Улыбку легко услышать. Особенно тем, кому не улыбались слишком долгое время. И, уже проваливаясь в пустоту, Агата улыбается в ответ.